Прощание

В предыдущий раз я был дома девять лет назад, весной 2015-го.

Сперва был долгий путь из Одессы на восток, по разбитым дорогам со множеством блокпостов (яркой приметой тогдашнего анархического времени) — местами с явно кадровыми военными, местами с какими-то мутными попандопулами в драном камуфле, словно из «Свадьбы в Малиновке», с потрепанными красно-чёрными бандеровскими флагами и кружечками для сбора подаяний, а напоследок — натуральная таможня на въезде в Мариуполь, где говорящие на чужом языке до зубов вооружённые хмурые люди с нацистскими рунами на шевронах обыскали мою машину и проверили документы куда дотошней, чем это делали европейские погранцы с таможенниками вместе. Спасибо местной прописке, «пэрэвирка була успишна» и въезд таки «дозволылы», после чего я заспешил домой, на Левый.

Мама уже тогда собирала неспешно вещи, готовясь к переезду в солнечное Подкраснодарье, вслед за отцом. Ночь на привычном с детства диване была беспокойной, за выходящими на восток окнами что-то беспрестанно гулко и рассыпчато гупало, словно кто-то вдалеке бросал наземь гигантские ящики с кафелем. Стекла то и дело подрагивали, подрагивала и люстра, а чешский хрусталь в старой доброй югославской стенке в зале нервно позванивал. Линия фронта тогда проходила примерно по Широкино, а что такое Широкино? Тьфу, километров 14 от дома, пешком догулять можно, а на велике так и вообще рукой подать, раньше постоянно туда гонял — просто размяться.

Наутро пора было уже собираться потихоньку в обратный путь. Осмотрись вокруг, вдруг печально сказала мама, опустив глаза, кто знает, может быть, вернуться сюда тебе уже не доведётся, лучше сейчас возьми на память то, что тебе дорого.

Странная постановка вопроса! А что может быть «недорого» в родном доме, где вырос, где одних только книг, любимых с детства друзей, три стеллажа под потолок, и это только у меня в комнате, не говоря о тех, что в «стенке» в зале? Игрушки, школьные тетради, сувениры из поездок, подарки друзей, пожелтевшие фотографии, письма и открытки? Мне что, вместо легковой тойоты бортовой камаз для всего этого многотонного добра подыскивать? Брось, ма, не нагнетай, всё будет нормально. Идём лучше завтракать, ты же сырничков нажарить хотела? — отмахнулся я тогда.

...излишне говорить, что мама оказалась права, как выяснилось впоследствии. Родительская квартира пошла по рукам, очередные квартиранты её безжалостно разграбили, а впоследствии она была продана за бесценок, чего я уже увидеть не успел — наверное, и к счастью. В войне дом, правда, чудом уцелел, пусть и побитый осколками (в отличие от того, где я жил на съемной квартире, по Артёма, 152а, и того, где чуть попозже уже в собственной, по Шевченко, 62 — те высотки получили несовместимые с жизнью повреждения и пошли под снос), но живут в бывшем родном очаге давно чужие люди и ничего от наших вещей, конечно, там не осталось. А мне довелось вернуться в родной город лишь теперь, в 2024 году, о чём расскажу позже, отдельно.

...до сих пор жалею о многом, легкомысленно оставленном в то утро, но больше всего — о своём первом пионерском галстуке, который висел в платяном шкафу, и о дедушкином планшете — не айпаде, а кожаном офицерском аксессуаре восьмидесятилетней давности, где дед хранил карты-сантиметровки, карандаши-ручки и свои боевые заметки.

Прошло много лет, и сегодня, когда я работаю на кухне, сидя спиной к окну, а на детской площадке перед нашим домом на юго-западе Петербурга расщебечутся дети, меня иногда преследует дежавю.

Кажется, что стоит лишь обернуться — и за окном мне приветливо кивнут две седые от степной пыли акации, а дальше, за вытоптанным налысо футбольным полем, будет сереть моя родная сорок первая школа…